Театральный проект «Московские каникулы» стартовал год назад, и начался-то по сути с одноимённого спектакля. Играли его в помещении, далёком от театрального – находящемся над автомойкой в краях МИИТа. То ли перестроенный из гаража, то ли, наоборот, преобразованный из заводских же территорий, но прежде использовавшихся клубно, для танцев – зал был устроен экспериментально. Зрители оказывались по все четыре стороны от действия – на икеевских складных стульчиках. И само действие было пронизано лёгкостью, романтизмом школьной поры и наступающей юности. Московскими каникулами завершалась переписка двух старшеклассников, в Москве на прогулках (без каких-либо декораций, отметим) они влюблялись, далее проходили серию испытаний, а после каникул переписывались снова, за школьными партами, так трогательно, почти как в «Школьном вальсе» или в «Вам и не снилось»…
«Каникулы» дополняли (и единственно декорациями и выглядели) фотографии, которые как бы совпали со спектаклем, а зал не только для постановок, ещё и выставочный… В общем –«случилось», как говорят верстальщицы. Фотографии 1970-х и 1960-х, лица счастливых новобрачных, просто некошеное поле или кусочек города, малыш у коляски (а фотовыставка и была, по сути, семейной, сын экспонировал фото-шедевры признанного в те времена отца) – всё это глядело то ли из возрастного будущего, то ли из исторического прошлого на влюблённых. Звездой любительского по сути (хотя и поставленного профессиональным режиссёром) спектакля была – так уж сходились лучи сюжета и внимания зрителей, - Мария Строганова, её рыжее пламя волос так и летало, подхваченное на руки партнёрами, которые за неё состязались, за школьницу-старшеклассницу. Или уже почти абитуриентку. Тонко угаданная тема – случившегося то ли в 90-х (как-то у Щукинского училища со мной едва не завертелся такой же сюжет, томная брюнетка-абитуриентка была из Архангельска и ей предстоял долгий путь… на Смоленку к тёте, она спрашивала как доехать на метро, и я проводил пешком до генеральской башни, но и только), то ли в нулевых, вызвала бурю оваций при полном зале в четыре ряда этого «квадрайдера».
Спектакль был не только экспериментальным, но и с той долей студенчатости театра, которая не обязывает уж слишком выспренно что-то играть – просто весело участвовать в действии… «Каникулы» я видел чуть раньше, чем сие название переросло в имя театрального проекта, но об этом событии не знал – и вот, вдруг спектакль за спектаклем, начинает играть это знакомое словосочетание в 2016-м... Пропустить очередной премьеры (а от «Роз и шипов Эдит Пиаф» молодые и амбициозные рванули сразу в советскую классику) я бы просто не посмел.
Молодёжь не ищет лёгких путей – «Мой бедный Марат» по мотивам пьесы Арбузова взялась играть. Причём уже двумя составами, что присуще профессиональной только сцене. Однако это я узнаю позже – премьеру увидел всё же в том составе, что на треть знаком… Сцена Дома Высоцкого на Таганке – это уже не пятачок меж шезлонгами! Чёрная, минималистичная её драпировка как нельзя лучше подчёркивала медленно развивающееся действие.
А ведь это, чёрт возьми, задача для сегодняшнего поколения 20-30-летних – сыграть жизнь в блокадном Ленинграде! И всё та же Мария Строганова, но уже не в роли школьницы, а в роли – забралась под кипу одеял в тёплой одежде и даже как-то состарилась в мгновенье, в самом начале спектакля… Да, весь тогдашний Ленинград как бы усреднился в возрасте, проходя единым строем нечеловеческие испытания. Но всё это должно как-то отразиться через блики сюжета вот в этой маленькой комнате, что заняла девушка Лика, но где жил пацанёнком Марат. Поначалу всё же ощущалась некая скованность Марии и Ивана Альховского (Марат) – сорок второй, зима, вокруг смерть, сыграть тут точно крайне сложно, но… Выручил и здесь коллективизм – немного вела за собой Лика, путеводной своей рыжинОй… И вот уже мы не ощущали в задних рядах никакой дистанции, затаились: что будет дальше. Им ведь предстоит улечься в одной кровати – блокада вводит свои нормы жилья и килокалорий. Удивительно, но эти переживания, мало понятные иностранцам у нас словно с генами передаются. Ни нотки фальши не было. И только это наше, современное, вальяжно-комфортное непонимание того, как юноша и девушка в одной постели…
Ритм расположения времён в это постановке был ускорен – любопытно было бы сравнить с иными версиями. Просыпаются всякий раз уже в новом периоде – и даже весна сорок второго становится весной. Невероятно трудная, но «социализация» этих укутанных во всё, что к лицу или не к лицу, Козетты и Гавроша (хотя, именно Гаврош и проводит социализацию) – и есть развитие событий. Ленинград предстаёт хоть невидимо, но живущим по-советски, побеждая смерть и блокаду – тем самым организмом, который не удалось сломить только благодаря его довоенной закалке.
Сравнишь то время и нынешнее – и впадаешь в ужас. Да выпади сейчас такие испытания какому-то окраинному городку, после те же 25 лет, что и 1942 в соотношении с 1917-м – смогли бы сплотиться и выстоять? Где-нибудь на Южных Курилах или в Калининграде? «Это вряд ли» - сказал бы таможенник Верещагин из «Белого солнца пустыни»: социальная деградация, разнеженность, индивидуализм – вот социальные синонимы, отображение реформ экономики…
Когда в комнатке Марата появляется третий – зритель озадачен снова, как перед первой ночью. Влетевший в надежде что-то урвать для растопки и упавший в обморок – потом уже пациент, которого Лика спасает. И нежность к нему постепенно перерастает в то, что обязано стать хрестоматийным треугольником, ведь и Марат, поднимавший за неё условный тост, намекал на влюблённость свою, которая, правда, ниже задач мобилизации… Эта малюсенькая клеточка общества Ленинграда, пока раздаются вдали взрывы и рушатся такие же дома, а Маннергейм ещё держит кольцо блокады – создаёт и в нас уверенность, что победит не только оружие, победит весь народ, лишь закаляющий идеалы своей любви в испытаниях войны.
Марат идёт на фронт, а за ним вскоре и Леонидик, который был третий, но не лишний. Назови мы его ЛеонидЕк – это была бы польская ласкательная версия, подобная «ВлодЕк», я почему-то услышал так. Лика же ждёт их обоих и налаживает быт. Что может быть подсказкой тут сюжетной – откуда взялся такой треугольник, где мы уже видели что-то очень похожее, но ранее, ранее, в годы Гражданской? Точно – ведь это в точности «Октябрьская поэма» Маяковского. Лиля, Ося, он и собака Щеник. Только тут нету Щеника. Зато есть поэт – Леонидик, который так тщательно скрывал свои стихи «непонятные», почти как свои чувства к Лике скрывал Марат.
Возвращение с фронта делает Леонидика, который в отличие от Марата потерял руку, возмужавшим. Здесь «Московские каникулы» снова показали себя опытными реконструкторами, следовали букве пьесы и поразили зал наличием электрочайника во второй половине 1940-х. Но таковы факты, хоть кто-то в полном зале и ворчал… Антураж и декорации были продуманы настолько тщательно и конструктивистски (что станет яснее к финалу), что это путешествие во времени и реконструкция послевоенного восстановления хозяйства сами по себе были спектаклем внутри спектакля. Но главное-то – это, конечно, «треугольник». Мечтающий строить мосты Марат влеком куда-то далеко, а Леонидик, как-то более плотски (может, лишь это не вполне уместное «лапание» на кровати было не в стиле тех времён) тяготеющий к Лике – желает остаться. Тут и падает жребий. Ищущий этого, земного – да обрящет. Леонидик, инвалид войны, наконец-то становится газетчиком и печатаемым поэтом, а Лика его женой… Но у зрителя именно из-за нетривиального вживания в персонажи наших каникуляров – нет ощущения завершённости сюжета. Очень многое недосказано!
После своих фронтовых гимнастёрок, возмужалые парни являются нам (после антракта) в 1950-х, тоже в приметах времени. Марат на побывке после строительства – в белой водолазке шестидесятников (в моду вошедшей, правда, ещё в 1930-х, просто не получившей ещё такого распространения и «кода поколения»), Леонидик – пиджачный семьянин, частенько напивающийся и с редактором снизившим тираж его сборника стихов ругающийся. Но вот они уже и все вместе за бутылкой вина, снова треугольником – и звучит музыка этого уникального для поколения коллектива, которая немного угадывалась в «Белорусском вокзале», когда медсестра и ППЖ (как презрительно их называли) с одинаковым усердием моет фронтовиков в своей ванной, звучит это максимально далёкое от каких-либо религий триединство… В нём, только в таком составе – высвечивается идеал любви, который так был возвышен во всех испытаниях войной и блокадой, что никто порознь его достать не может. Даже Марат, уже поддавшийся веяниям «оттепели» и говорящий кодовое для диссидентов «как мы живём?», с которого, глубоко коммунистического и начинались все ревизии, уведшие в капитализм. Инженер, врач (Лика) и поэт идут по жизни, о которой могли лишь мечтать под бомбёжками, но им её мало! Марат вдали от Лики, конечно же, не перестал быть мечтателем, ощущает это и Леонидик, издаваемый, но средненький поэт, свою непонятность так и не вынесший на суд читателя… Он отчасти напоминает тут Николая Заболоцкого послевоенного – может, Арбузов на него и намекал, ведь от поэта ушла жена. Ушла как раз когда пришла слава…
Полнощёкий Леонидик (Павел Конек) – наиболее современный персонаж. Если Марат в исполнении Альховского немного «просвечивает» Олегом Далем, то Леонидик мог бы «подыграть» к себе раннему и молодого щекасто-басовитого Маяковского, и даже Урбанского, который в свою очередь себя так прекрасно и продуктивно «под Маяковским чистил». Но он – грузный и нелепый, выпадающий из треугольника, хотя и самый «литературный» персонаж. Но любовь «найденного поколения» - не воплотилась в семейном быту, она заведомо была ваше его и потому сама Лика ощущает здесь лишь долг, жалость, но не магнитное притяжение к поэту (и как поэта его, в общем, не любящая). Всё это – игра уже иного уровня нюансов, спасибо Марии Строгановой.
Финальная сцена, в которой, словно гештальт, складываются-замыкаются в одну пешеходную линию между собой все декорации (отдадим дань уважения всем «биотехникам» сценического конструктивизма) – это Дорога. Почти «Дорога» Феллини… Которую осилят именно идущие, трое, словно бредущие по бульвару меж фонарей старого Питера, бредущие в будущее, которое обещало «снятие» подобных проблем семьи вместе с оковами частной собственности. Ведь они именно туда строили мосты, для этого лечили и стихами метили – туда. В будущее произведения ленинградки А.Коллонтай «Скоро, через 48 лет» (написанного во времена действия «Октябрьской поэмы»), в котором футурологически прогнозируется и архаичность: денег, иерархий, войн, самой надобности убивать… "Седьмое января 1970 года. Празднично светло, тепло и оживленно в "Доме отдыхновения", там, где доживают свои дни ветераны "великих годов" мировой революции." В одном большом и светлом Доме отдохновения (их, кстати, построили - дома престарелых, причём, отраслевые, многочисленные), имеющем «музейный» отдел для проживания «бабушек революции», пионеры задают – вот эти самые вопросы, а как вы жили до СССР? С деньгами, винтовками, начальниками… Приятно, что «Московские каникулы» показывают сегодня, как жили уже на полустанке социализма, в СССР – без тени какой-либо ангажированности. И главный вопрос - где тут поселится любовь и возможна ли она лишь между двумя (автоматически образующими «ячейку», из которой тотчас любовь улетает), - остаётся в этой постановке открытым. За что и овации, и цветы были, и трижды вызывали дружным хлопом.
Ребята (особенно девчата) мощно возмужали к зиме 2016-го по сравнению с «каникулами» начала «десятых».
фото Ольги Бобковой
|
|
